Путин капризничал с самого утра. И то ему не это, и то не то. Он метался по комнатам и скучал как гимназистка в зимний долгий вечер. Принимался читать газету и бросал на полуслове. Хватал гантели и ронял их на ногу горничной. Будто случайно. А когда она визжала и скакала, схватившись за ступню, хихикал в кулачок. Но и это ему скоро наскучило. И тогда он поднял трубку телефона и сказал кому-то строгим голосом: “Буланову. Ко мне. Быстро”.
Буланову отыскали на детском утреннике в яслях “Перепелочка Придонья”, где она наяривала на рояле “No woman no cry”, а ребятишки швыряли в нее комочками из манной каши. Человек в штатском выволок Буланову из актового зала, и брезгливо приказал отмыть кашу с лица. Буланова недоумевала и отказывалась покидать пост. Но когда увидела черную машину с правительственными флажками, поутихла и смиренно пробормотала: “Пусть так будет. Я это заслужила”. Всю дорогу она пыталась спеть что-то водителю, но тот молча подкрутил громкость приемника и мощный баритон Кобзона заглушил несмелые трели Булановой.
Когда Таня вошла в комнату, Путин притаился в высоком плюшевом кресле. Она мяла подол платья и кусала губы. “Ну что, готовы по всей строгости?” – нарочито мягко, и потому особенно зловеще произнес Путин. “Готова”, – прошептала Буланова и закрыла глаза. Путин выудил из-за кресла тарелку с манной кашей и бросил комочек в Буланову.