читать дальше“Ты знаешь, мой драгоценный, мы один раз с НИМ так сильно поругались. Я ему – уходи! Он мне - ненавижу. Я к чемоданам – уезжаю! Он мне – ну и вали куда хочешь, и хлопает дверью. А теперь представь: я такая маленькая, обиженная, в чужой квартире – сижу, думаю что делать?” Дует свои губки и смотрит на меня заведомо несчастными глазами. “ Ну прямо как у Чернышевского – “что делать”! Уехать – не хочу. Унижаться когда придет с работы – не могу. И вот представь: я беру сумки, складываю в них свои шмотки – все до единой, - иду на кухню. А я его за два дня до этого все просила – ну заточи ножи, ну заточи ножи, - так вот. Иду на кухню, беру огромный такой тесак для мяса. А руки дрожат! Караул! Вся на нервах! Не передать! И вот я - такой бедный несчастный ребенок - в комнату, беру свое зеркальце. И ты только представь все эти манипуляции с ножом! Смех да и только! Возвращаюсь на кухню. А там такой подоконник широкий, что я на нем даже сидеть могла, и вот ставлю зеркальце на этот самый подоконник, сажусь на корточки – ноги дрожат, просто ужас! И беру этот самый тесак, смотрю себе в глаза, плачу как сволочь, но, не из-за того, что меня обидели, а из-за того, что мне сейчас будет больно. Беру в общем, и начинаю кромсать себе голову, чуть повыше виска. А крови нет – ну хоть ты тресни. Ну нету в моей голове крови!!!На ноже остаются мои волосы, и я чувствую такой неприятный хруст, когда лезвие пытается пробиться сквозь них к коже - ты знаешь. Хотя, откуда тебе знать... Сижу на полу и думаю: “Господи, что это я делаю?” Вот честное слово – так и думаю. Мысли как лошадки: тра-та-та, тра-та-та, мы везем с собой кота, чижика, собаку, Петьку-забияку, и сумасшедшую особу с огромным ножом в дрожащей руке, которая пытается извлечь максимум полезного из своей головы. И голова ощущает такие маленькие зазубринки на стали, оставленные на ней жестким точильным бруском. Начинаю смеяться. Представила себе: “Милостивый государь! Не будете ли столь любезны придать этому столовому прибору чуть больше остроты, а то мадам до смерти желает испытать прочность и холод его на собственной шкуре. Извольте, сударь, вот он вам”. И он сидит, и точит, и точит. А я встаю на цыпочки из-за его плеча и пальчиком пробую лезвие: “Sharman! Sharman!”. Кстати о пальчиках. Кладу волосатый нож на подоконник, беру шило, одеколон и кусочек ваты. Потрясающая расчетливость в таком-то состоянии, да еще с распоротой головой! Методично протираю шило одеколоном (заражение нам ни к чему) и начинаю втыкать его в подушечки пальцев. А оно толстое такое, неповоротливое, и мне приходиться буквально ввинчивать его в себя. Опять чувствую движение постороннего предмета в своем теле, как осторожно игла проталкивается сквозь меня, раздвигая в стороны волокна, задевая сосуды и останавливается, уткнувшись острым носиком в ноготь. Смотрю на это. Начинает немного кружиться голова, как в тот момент, когда сама себе в восьмом классе прокалывала уши, стоя перед зеркалом. Шило – свеча, мой палец – подсвечник. Красота! Ну, к делу. Резко дергаю шило прочь, ожидая потока крови. Ее нет! Начинаю сдавливать палец от самого его основания, подгоняя потенциально существующую в моем теле жидкость к отверстию, оставленному острием чужеродного объекта. Наконец-то! Дою себя подобным образом несколько минут, размазываю кровь по краям ссадины на голове, немного на лицо. Встаю, иду в прихожую. Осеняю кровью же острый угол шкафа, снимаю с ножа обрывки волосиков и добавляю их в ту же композицию. Беру табуретку, ставлю ее рядом, встаю на нее, проверяю правильность траектории моего вымышленного падения, слезаю с табуретки, пинаю ее ногой, она падает, беспомощно растопырив ножки. Протираю нож, прячу шило. Ставлю сумки на диван, ложусь, лицом уткнувшись в велюровую щекотную обивку, и засыпаю”.